А. Ю. Сергеева-Клятис
Из книги: «Спекторский» Бориса Пастернака». М.: Совпадение, 2007.
Роман в стихах «Спекторский» — одно из самых значительных произведений Б. Пастернака. Сложный авторский замысел, который реализовывался на протяжении целого десятилетия, оказался во многом непонятым и неоцененным читателями. Сюжет «Спекторского» представлялся усложненным даже исследователям: так, один из первых его критиков А. Тарасенков запутался в героинях романа, сведя Ольгу Бухтееву и Марию Ильину в одно лицо. Позже к изначальной путанице с персонажами и событиями прибавились проблемы культурно-исторического контекста. Жизнь и быт 1920-х годов для читателя XXI века стали сферой догадок и предположений, среди которых легко оказаться на ложном пути. Чтобы разобраться в нюансах текста, нашему современнику требуется обращение к специальной литературе, это превращает чтение в трудоемкий процесс, сходный с филологическим анализом. Собственно, так и получилось — «Спекторский» стал произведением для исследователей литературы или немногих искушенных читателей. Задача нашей книги — максимально расширить этот круг.
Обозначая временные границы своей работы над замыслом «Спекторского», в 1929 году Пастернак писал: «Вот уже десять лет передо мною носятся разрозненные части этой повести, и в начале революции кое-что попало в печать»1). Первое дошедшее до нас произведение, в котором возникает имя Спекторского и некоторые детали его будущей литературной биографии, — «Три главы из повести» (1922). Это фрагмент, который, во всей видимости, должен был входить в состав не написанной тогда большой прозаической вещи, так и остался фрагментом, не потеряв при этом своего значения для осуществления замысла. В «Трех главах из повести» появляется не только Спекторский, но и его антагонист Шютц и профессиональный революционер Лемох — главные персонажи будущего романа в стихах. Если характеристика Шютца уже в этом отрывке дана более подробно, чем в романе в стихах, то о Спекторском из «Трех глав» мы узнаем до крайности мало. Особенности характера героя, а также некоторые аспекты его еще не выстроенной до конца биографии совпадают с событиями жизни Сергея Листопада, сына философа Л. Шестова и жениха Е. А. Виноград, роман с которой станет главной темой книги стихов Пастернака «Сестра моя — жизнь». Сергей Листопад был ранен на Первой мировой, после ранения ненадолго вернулся в Москву, затем вновь отправился на фронт, где был убит в начале 1917 года. Связь образа Спекторского с личностью Сергея Листопада подчеркивается участием в «Трех главах» героини с фамилией Виноградская и собеседника Спекторского по имени Валя. Так звали хорошего знакомого Пастернака, адресата многих его писем, брата Е. А. Виноград — Валериана. Собственно, на возвращении с войны Сергея Спекторского и обрывается повествование в «Трех главах».
В следующий раз Пастернак возвратится к этому сюжету только через несколько лет — отчасти работа была отложена из-за тяжелых материальных и бытовых обстоятельств, о которых вкратце рассказано во Вступленьи к «Спекторскому»: необходимость содержать семью в тяжелые послереволюционные годы и полная невозможность зарабатывать на жизнь литературным трудом. Устроившись на службу и впервые почувствовав облегчение в решении бытовых проблем на рубеже 1924—1925 годов, Пастернак вновь берется за оставленный замысел. В письме О.Э. Мандельштаму от 31 января 1925 года Пастернак сообщал: «Я живу чрезвычайно скромно, чтобы не сказать бедно. <…> С начала января пишу урывками, исподволь. Трудно неимоверно. Все проржавлено, разбито, развинчено, на всем закаляневшие слои наносной бесчувственности, глухоты, насевшей рутины. Гадко. Но работа лежит далеко в стороне от дня, точь-в-точь, как было в свое время с нашими первыми поползновениями и счастливейшими работами. Помните? Вот в этом ее прелесть. Она напоминает забытое, оживают запасы сил, казавшиеся отжившими»2). Созданный поэтом стихотворный фрагмент получил заглавие: «„Двадцать строф с предисловием“: Зачаток романа „Спекторский“». Посвящен он был, однако, не Спекторскому, а безымянному доктору. Ни предисловие, ни сами двадцать строф впоследствии не вошли в основной текст романа в стихах. Фактологически в романе и фрагменте совпадают только время действия — война и революция:
Когда, нацелившись на взрослых,
Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль,
Уже рябили ружья в козлах
И пухла крупповская сталь.
Сходная творческая судьба у отрывка «Записки Спекторского», написанного в том же 1925 году. Теперь Пастернак поселил своего героя на Тверском бульваре, где молодой поэт летними бессонными ночами сочинял стихи и составлял свои записки. Вспоминая об этой работе в 1932 году, Пастернак писал сестре: «Когда я в 25-м году я писал „Спекторского“, я задумал вторую часть повести в виде записок героя. Он должен был вести их летом в городе, в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, помещалось датское консульство. Сейчас лето, в окне Тверской бульвар, я пишу тебе из этого самого помещенья. Жизнь обернула все так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам»3). Совпадения, о которых упоминает Пастернак в письме, чрезвычайно похожи на романные «скрещения судеб» в «Докторе Живаго». Возможно, из этой жизненной ситуации и выросла история квартиры в Камергерском переулке, где умер Юрий Живаго.
Из «Записок Спекторского» уже многое войдет в сюжет романа в стихах: герой вспоминает, что больше месяца бессмысленно проспорил с сестрой Наташей (возможно, во время ее пребывания в Москве). Характер Наташи и ее отношения с братом практически без изменений были перенесены в роман. «Белым днем» герой «Записок» дает уроки, а ночи в душной летней Москве Спекторский распределяет между творчеством и импровизациями на рояле — это напоминает время, проведенное героем романа с Марией Ильиной. Интересно, что завершаются «Записки», как и «Двадцать строф с предисловием», описанием разгорающегося пожара. Обрыв дальнейшего текста на полуслове: «(Не хватает конца эпизода)», — по мнению Л. С. Флейшмана, говорит о намерении Пастернака завершить свой роман этим фрагментом в подражание пушкинскому «Путешествию Онегина»4).
Вероятно, «Записки Спекторского» были прочитаны Пастернаком Маяковскому и оставлены для публикации в ЛЕФе. Опубликованы они не были, ЛЕФ не признавал классичности формы. По воспоминаниям Л. Я. Гинзбург, Маяковский отозвался о будущем романе в стихах неодобрительно: «„Спекторский“?.. Пятистопным ямбом писать… За что боролись?..»5) Рукопись «Записок Спекторского» была подарена Пастернаком Лиле Брик и обнаружена в ее архиве только в 1965 году. Первая глава романа «Спекторский» была завершена в начале 1925 года и опубликована весной того же года в альманахе «Круг». Роман в стихах Пастернака, как столетие назад «Евгений Онегин», будет выходить по главам. Работа над этим произведением растянется до 1929 года.
«Спекторского» Пастернак писал одновременно со своими поэмами «1905 год» и «Лейтенант Шмидт» (1925—1930). Откладывая встречу с Цветаевой на год, Пастернак объяснял ей 20 апреля 1926 года: «Речь идет только о работе и вооруженьи, о продолженьи усилий, направленных на то, чтобы вернуть истории поколенье, видимо отпавшее от нее и в котором находимся ты и я»6). Роман в большей степени, чем поэмы о революции, мыслился Пастернаком как историческая книга о поколении, пережившем потрясения 1914—1918 годов. В письме О. М. Фрейденберг от 10 мая 1928 года он отмечал: «В двух-трех работах, которые мне предстоит довести до конца, я теперь дошел до очень тяжелой и критической черты, за которой находится, по теме, — истекшее десятилетье — его события, его смысл и прочее, но не в объективно-эпическом построеньи, как это было с „1905-м“, а в изображеньи личном, „субъективном“; т. е. придется рассказывать о том, как мы все это видели и переживали. Я не двинусь ни в жизни, ни в работе ни на шаг вперед, если об этом куске времени себе не отрапортую»7).
Задача, которую поставил перед собой Пастернак, всегда отдававший пальму первенства прозе, показалась ему несоразмерно большой для поэтического произведения. В 1929 году Пастернак так рассказывал о своих творческих планах: «Часть фабулы в романе, приходящуюся на военные годы и революцию, я отдал прозе, потому что характеристики и формулировки, в этой части всего более обязательные и разумеющиеся, стиху не под силу. С этой целью я недавно засел за повесть, которую пишу с таким расчетом, чтобы, являясь прямым продолжением всех до сих пор печатавшихся частей „Спекторского“ и подготовительным звеном к стихотворному его заключению, она могла войти в сборник прозы <…>. Когда я ее кончу, можно будет приняться за заключительную главу „Спекторского“»8). Договариваясь в том же году с Ленгизом об издании «Спекторского» отдельной книгой, Пастернак оговаривал, что заключительные главы он может написать только к осени, когда закончит работу над повестью в прозе, которая «будет листа на 3 на 4, а может быть, и больше, и явится звеном „Спекторского“, т. е. в ней я предполагаю фабуляторно разделаться со всем военно+военно-гражданским узлом, который в стихах было бы распутывать затруднительно. <…> По исполнении названной прозы, должен быть закончен стихотворный „Спекторский“, опять хотя и последовательно вытекающий из порученного прозе звена, но без ущерба для самостоятельности сплошь из стихов состоящей книжки»9).
В самом начале работы над «Спекторским» Пастернак писал О. Э. Мандельштаму: «Это возвращение на старые поэтические рельсы поезда, сошедшего с рельс и шесть лет валявшегося под откосом. Таковыми были для меня „Сестра“, „Детство Люверс“ и кое-что из „Тем“. Я назвал и „Детство Люверс“, то есть не сказал Вам, проза ли это или стихи»10). Пастернак так и не раскрывает своему адресату этой загадки именно потому, что замысел «Спекторского», о котором он уведомляет здесь Мандельштама, был комплексным изначально: включал как прозу, так и стихи. Издаваться, по первоначальному плану автора, должно было все вместе. Лишь соображения материального порядка толкнули Пастернака на издание поэтической части раньше прозаической. В декабре 1929 года он пояснял: «Всего охотнее, по моему собственному недовольству „Спекторским“ <…>, я бы отказался от печатанья его в настоящее время и отложил бы до того времени, как будет дописана проза <…>. Но этому мешала безвыходность моего положенья»11).
Итак, самую сложную и ответственную часть замысла, посвященного Мировой войне, революции, Гражданской войне и времени военного коммунизма, Пастернак намеревался отдать прозе, доверяя ей больше, чем поэзии. Он словно возвращается к своему первоначальному плану, связанному с отрывком «Три главы из повести» 1922 года, где преимущественно речь шла о разразившейся войне.
Задуманное Пастернаком произведение должно было составлять сложный конгломерат из поэтических и прозаических частей: несколько глав, написанных стихами, затем повествование в прозе о «годах безвременщины» и вновь стихотворное заключение.
В мае 1929 года Пастернак закончил работу над повестью, которой не дал заглавия, потому что считал ее только частью будущей большой работы. Н. С. Тихонову 31 мая 1929 года он писал.: «Начал большой роман в прозе, написал первую часть <…>. Не знаю, как назвать… Да и называть рано, четвертая, вероятно, доля предположенного. В целом, может быть назову „Революция“, если к лицу будет» 12). Сюжет написанной части посвящен событиями лета 1914 года, Первая мировая война только упоминается, до революции и Гражданской войны повествование вообще не доведено. Отметим зато, что особое внимание в этой части уделено теме оскорбленной женщины. Их в «Повести» две — проститутка Сашка и датчанка Анна Арильд.Судьба обеих не оставляет равнодушным героя — студента и начинающего литератора Сергея Спекторского, который проводит последнее предвоенное лето гувернером в одном из зажиточных московских домов. Такой зачин был вполне логичен для вещи с предполагаемым названием «Революция»: образы оскорбленной женщины и революционной стихии шли рука об руку в творчестве Пастернака, начиная с его главной поэтической книги «Сестра моя — жизнь». События «Повести» начинались зимой 1916 года с прибытия Сергея на Урал, в село Усолье, где жила его сестра Наташа.Характер Наташи чрезвычайно близок к тому психологическому типу, который был описан автором в «Записках Спекторского» и в законченном к этому времени романе в стихах. В «Повести» также ретроспективно рассказывается о том времени, которое провела Наташа в Москве весной 1913 года, и сообщаются причины мировоззренческих расхождений брата и сестры. Там же, на Урале, появляется еще один персонаж, объединяющий поэтическую и прозаическую части «Спекторского», — это старший Лемох, состоявшийся, уверенный в себе человек, являющийся носителем чуждого Сергею «мужского духа факта». Упоминается и его младший брат, который внутренне гораздо ближе Спекторскому и с которым он случайно сталкивается на московской улице летом 1914 года. Братья Лемохи — также идеологически важные персонажи будущего романа в стихах. Характер главного героя Сергея Спекторского по сравнению с поэтическим романом практически не претерпел никаких изменений, учитывая, что в «Повести» акцент делался на других обстоятельствах его биографии. Благодаря этому образ становился более объемным, стереоскопичным. Эпизод с Марией Ильиной упоминается всего лишь однажды: «„Ну, и Мария. Ну, и допустим. Мария ни в ком не нуждается. Мария бессмертна. Мария не женщина“. Он стоял задом к столу, прислонясь к его краю, сложив накрест руки. Перед ним с отвратительной механичностью неслись пустые институтские помещенья, гулкие шаги, незабытые положенья прошлого лета, невывезенные Мариины тюки»13). Ситуация прошлого лета не так волнует Спекторского, как происходящее ныне, потому что «Мария не женщина» и «ни в ком не нуждается», иными словами — в ее жизни не было того кошмара, который испытала и продолжает испытывать Анна Арильд. Собственно, обостренное переживание чужого унижения составляет главную доминанту образа Спекторского в «Повести». Оно рождает в герое не только сострадание, но и любовь, заставляет его делать отчаянные поступки, чтобы вырвать женщину из «бездны унижений». Надо заметить, что в написанной прозаической части так и не получила окончательного разрешения ни одна из намеченных сюжетных линий. Известно, что и впоследствии Пастернак продолжал работу над повестью, но рукописи его не сохранились.
В начале ноября 1929 года Пастернак выслал в Ленгиз написанную поэтическую часть романа в стихах. Тем временем «Повесть» уже была опубликована в № 7 «Нового мира» за тот же год. Таким образом, поэтическая часть «Спекторского» навсегда разошлась с прозаической. Однако тематическая, сюжетная и образная связь между этими произведениями, без сомнения, чувствуется и в том виде, в котором они дошли до современного читателя.
Своим романом в стихах Пастернак не был удовлетворен с самого начала. Сказывалась его природная требовательность к себе, которая часто вызывала недовольство даже самыми удачными вещами. Отдавая в печать первую главу (впоследствии разделенную на три части), он писал О. Э. Мандельштаму: «Сейчас, правив ремингтонный список Спекторского, дал себе слово не видеть правды. Он скучен и водянист, но я буду сдерживаться, сколько будет возможности, а то вещи конец, а я ее хочу написать»14). В сопровождающем рукопись письме в Ленгиз Пастернак очень категоричен: «Я знаю, что это — неудача, но не знаю, мыслимо ли ее опубликованье?»15) Поясняя свою оценку «Спекторского», далее он писал: «Когда пять лет назад я принялся за нее (вещь. — А. С.-К.), я назвал ее романом в стихах. Я глядел не только назад, но и вперед. Я ждал каких-то бытовых и общественных превращений, в результате которых была бы восстановлена возможность индивидуальной повести, т. е. фабулы об отдельных лицах, репрезентативно примерной и всякому понятной в ее личной узости, а не прикладной широте. В этом я обманулся, я по-детски преувеличил скорость вероятной дифференциации нового общества и части старого в новых условьях. <…> Я только хочу сказать, что начинал я в состояньи некоторой надежды на то, что взорванная однородность жизни и ее пластическая очевидность восстановится в теченье лет, а не десятилетий, при жизни, а не в историческом гаданьи»16). Действительно, надежды на скорое восстановление нормального течения жизни и вместе с ней гармонии человеческих отношений не сбылись. Вероятно, именно поэтому задуманная «фабула об отдельных лицах» сама собой превратилась в фабулу об общественных потрясениях века. В Ленгизе, куда была отослана рукопись романа в стихах, публиковать его отказались. Получив уведомление о колебаниях редакции по поводу издания «Спекторского», Пастернак с некоторым удивлением писал заведующему литературно-художественным отделом Ленгиза П. Н. Медведеву: «…Из всей рукописи, находящейся сейчас у Вас, самое достойное (поэтически и по-человечески) место это страницы конца, посвященные тому, как восстает время на человека и обгоняет его. Это была очень трудная, очень неуловимая по своей широте тема, и я доволен ее разрешеньем»17). В следующем письме, написанном всего спустя неделю, Пастернак еще более категоричен, смысл и глубина написанного как будто только сейчас открылись ему окончательно: «Отойдя немного от недавно сделанного, по прошествии некоторого времени, взглянул сегодня непредвзятым взглядом на конец „Спекторского“ и простить себе не могу двух последних моих писем к Вам. Концом удовлетворен совершенно, от возникших редакционных сомнений отделяюсь абсолютно, изумляюсь им и никогда не пойму. С легким сердцем советую Вам: печатайте вещь. Всякое препятствие буду рассматривать как случай внешней и посторонней силы, искать вразумленья у нее не стану, философии своей перестраивать на основании инцидента не буду»18). Чем дальше идет время, тем больше Пастернак укрепляется в мысли, что концовка «Спекторского» удалась ему совершенно особенным образом и спасла все произведение, до тех пор казавшееся не столь глубоким. И.С. Поступальскому он писал 9 декабря 1929 года: «Вам скажу, что эти две-три страницы о преображеньи времени (между прочим и о революции и истории) — единственное подлинно новое, что мне посчастливилось сделать за все последние годы. Мне кажется, только эти строфы, объект которых мне открылся лишь с большого подъема, хоть несколько возвышаются над нелирическим состояньем всей нашей лирики, т. е. над тем ее состояньем, при котором человеку ничего сверх уже усвоенного им в повседневности, не открывается <…>. В моих глазах этот кусок оправдывает неудачность всего „Спекторского“, т. е. он мог бы оправдать что угодно другое, и порискованней. Молчать же о моих словах надо, чтобы не повредить вещи, чтобы, чудом, отрывок мог появиться в журнале»19). Концовка «Спекторского» (две последние главы) действительно появилась в 12 номере «Красной нови» за 1929 год. Ленгиз в публикации романа отказал по идеологическим соображениям, касающимся именно последней его части, посвященной изображению пореволюционной действительности и событий в жизни героев, приуроченных к 1919 году. В письме, подписанном сотрудником Ленгиза писателем А. Г. Лебеденко, содержались указания на конкретные строки, которые автор должен был заменить. Возмущенный решением издательства, Пастернак писал П. Н. Медведеву: «Все б это ничего, но разговор пошел как с уличенным мошенником: на букве идеологии стали настаивать, точно она — буква контракта. Точно именно в договоре было сказано, что в шахты будут спускать безболезненно, под хлороформом или местной анестезией, и это будет не мучительно, а даже наоборот; и террор не будет страшен. Точно я по договору выразил готовность изобразить революцию как событье, культурно выношенное на заседаньях Ком. Академии в хорошо освещенных и отопленных комнатах, при прекрасно оборудованной библиотеке. Наконец, точно в договор был вставлен предостерегающий меня параграф о том, что изобразить пожар значит призывать к поджогу»20). Полный, хотя и цензурованный, текст «Спекторского» вышел в ГИХЛе в 1931 году. Вскоре после этого в издательстве проводилось чтение Пастернаком своего романа в стихах с его последующим обсуждением. За небольшим исключением слушатели сходились во мнении о художественной несостоятельности вещи, композиционной слабости и отсутствии сюжетной связи.
Между тем для Пастернака «Спекторский» — четко выстроенное произведение с цельным сюжетом, стоит в начале того пути, который через двадцать лет приведет поэта к роману «Доктор Живаго». Не только сам Сергей Спекторский представляет собой образ, родственный Юрию Живаго, но, главное, философская и историческая концепция романа в стихах практически без изменений переходит в роман прозаический. Собственно можно даже сказать, что «Спекторский», задуманный как часть большого романа, генетически связан с «Доктором Живаго», ставшим воплощением так и не написанного Пастернаком в двадцатых годах прозаического произведения. Критика «Спекторского», как впоследствии и критика «Доктора Живаго», исходила от людей, чуждых творческой системе Пастернака и далеких от его мировоззренческих установок21). «Эта книга для людей подготовленных»22), — так в 1959 году определил Пастернак круг читателей своего романа. Пожалуй, в современной Пастернаку литературе не существует больше ни одного произведения, в котором с такой художественной очевидностью была засвидетельствована трагедия русской революции, не только остановившей ход большой истории, но разрушившей элементарные общественные связи, распылившей личность, уничтожившей простейшие человеческие ценности. Крамольность финальной части романа прекрасно осознавал его автор, надеявшийся на чудо публикации двух последних глав в журнале «Красная новь» (см. цит. выше письмо Поступальскому). В 1929 году такое чудо произошло, а в 1956 году уже нет. Журнал «Новый мир» отказался печатать «Доктора Живаго», хотя картины бедствия, в которое погрузилась пореволюционная Россия, в «Спекторском» были написаны не менее откровенно и беспощадно. Это касается и темы гибели интеллигенции, и трагического одиночества человека, отрезанного ходом истории от обычного течения жизни, темы, которую сам Пастернак определил точно и лаконично — «как восстает время на человека и обгоняет его».
1) Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. Т. 3. М., 2005. С. 98.
В дальнейшем ссылки на это издание даются сокращенно: ПСС с указанием тома и страницы. 2) ПСС. Т. 7. С. 555. 3) Пастернак Б. Л. Письма к родителям и сестрам. М., 2004. С. 543. 4) Флейшман Л. С. Б. Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. С. 156. 5) Гинзбург Л. О старом и новом: Статьи и очерки. Л., 1982. С. 355. 6) Марина Цветаева, Борис Пастернак. Души начинают видеть: Письма 1922—1936 гг.
М., 2004. С. 188. 7) Пастернак Б. Пожизненная привязанность: Переписка с О. М. Фрейденберг. М., 2000. С. 143. 8) «Писатели о себе»: Анкета газ. «На литературном посту», 1929. № 4—5 // ПСС. Т. 5. С. 223. 9) Письмо П. Н. Медведеву от 28 января 1929 г. // ПСС. Т. 8. С. 286. 10) Письмо О. Э. Мандельштаму от 31 января 1925 г. // ПСС.
Т. 7. С. 555. 11) Письмо П. Н. Медведеву от 30 декабря 1929 г. // ПСС. Т. 8. С. 383—384. 12) ПСС. Т. 8. С. 333. 13) ПСС. Т. 3. С. 132. 14) Письмо от мая 1925 г. // ПСС. Т. 7. С. 559. 15) Письмо П. Н. Медведеву от 6 ноября 1929 г. // ПСС. Т. 8. С. 355. 16) Там же. С. 355—356. 17) Письмо П. Н. Медведеву от 28 ноября 1929 г. // ПСС. Т. 8. С. 363. 18) Письмо П. Н.Медведеву от 5 декабря 1929 г. // ПСС. Т. 8. С. 378. 19) ПСС. Т. 8. С. 379. 20) Письмо от 30 декабря 1929 г.// ПСС. Т. 8. С. 384—385. 21) Об одном из истолкователей «Доктора Живаго» Пастернак писал: «Д-р Ж. — это вид новой прозы, полностью освобожденной от литературных условностей, чего не заметил Линдсей со своей грошовой мудреностью именно в силу этой особой новизны. Это те самые неопределенность и недостаток движения, интриги и плотности, которые Толстой ставил в вину чеховским драмам…» (Письмо Л. Л. Слейтер от 18 апреля 1959 г. // ПСС. Т. 10. С. 466). 22) Ответы на вопросы еженедельника «Visto» // ПСС. Т. 5. С.