Автор: Вера Калмыкова
Источник: Toronto Slavic Quarterly. 2010. No. 31.
В приснопамятные советские времена литературоведческие исследования были в таком же ходу, как художественная проза или, страшно сказать, поэзия. По неким причинам, не иначе как предопределенным свыше, гуманитарное сообщество решало, что такая-то книга представляет интерес, и — её будто смерчем сметало с полок московских магазинов. Особо нетерпеливые любовники гутенберговой музы отправлялись в провинцию или, например, в Болгарию, где скупали лакомые диковинки в магазинах, дабы после сладострастно дарить друзьям.
Причины «бума» понятны: во-первых, всё было дефицитом, и книги едва ли не возглавляли список, во-вторых, в научной литературе встречались какие-никакие свободолюбивые мысли, в-третьих, литературовед, особенно хороший, не ограничивал себя в выражении собственной личности, которая, в-четвёртых, сходила за собеседника (очень часто руководимый редактором опытным и грамотным, подачу своего эго исследователь строго дозировал)…
Словом, рай. Не то что нынче: редко кто решится нечто подобное финансировать и очень редко кто — покупать…
Гончарова «Обрыв». Воспоминания о Е.П….» Ненарушаемая связь. К истории романа И. А. Гончарова «Обрыв». Воспоминания о Е. П. Майковой. Письма / Сост., подгот. текстов, примеч. и коммент., подбор илл. Т. В. Соколовой. — М.: Совпадение, 2009. 255 с.: ил.
…посему книга, изданная «Совпадением», — из тех самых птиц, что редко долетают до середины Днепра. Воистину — безумству храбрых!.. Правда, имеются некие сведения относительно достаточно устойчивой продаваемости издания. Полной неожиданностью для автора-составителя и издательства стало включение книги в каталог «Золотая полка-2010». Что, в свою очередь, некоторым образом ставит под сомнение миф о «невостребованности» «литературы о литературе».
«Ненарушаемая связь» — литературоведение в квадрате, если не в кубе. Структура маленькой, почти карманного формата, книги такова: сначала идет статья Татьяны Соколовой «Судьбы скрещенья», в которой изложены основные перипетии жизненного пути Екатерины Павловны Майковой, прототипа Ольги Ильинской из «Обломова» и Веры из «Обрыва» И. А. Гончарова; затем воспоминания о Майковой писательницы В. И. Дмитриевой; после — письма к Майковой; далее два текста Дмитриевой: некролог «Бывают люди…» о Майковой и лекция о Всеволоде Гаршине; наконец, дальше — комментарии Соколовой к всему вышеобозначенному, занимающие едва ли не половину общего объема сборника. При отсутствии художественного произведения или произведений (собственно «Обломова» и «Обрыва») необходимой и достаточной для чтения областью оказывается не только мемуаристика, но и комментарий, а последний нечувствительно переходит из регистра «вспомогательности» на уровень основного текста.
Такой подход мог бы показаться странным в каком-нибудь ином случае, но только не тогда, когда мы имеем дело с культурной ситуацией второй половины XIX — начала XX в. Эпоха литературоцентризма порождала «литературных», скорее даже «пролитературенных» людей, строивших свою жизнь — задолго до символистского жизнетворчества — скорее по законам текста, чем жизни.
Попав в блестящую и «образцовую» семью Майковых, Екатерина Павловна, в девичестве Калита, поначалу являла собою «идеал», который и дан Гончаровым в образе Ольги Ильинской. Затем случился «обрыв». Екатерина Павловна «оставила мужа, троих детей и ушла к разночинцу и бывшему семинаристу Ф. [В.] Любимову» (с. 10).Причем Гончаров в своем романе предвидел такой вариант развития событий, «но отказался от него как от линии судьбы для своей героини, хотя и не смог уберечь от неизбежного ее прототип» (с. 33). Интересно, что в письмах к Майковой после «обрыва» писатель «не скрывает своего разочарования в прежних впечатлениях от нее» (там же), а свое видение развития ситуации — возвращение женщины в лоно оставленной семьи — мотивирует не нравственными, а чисто эстетическими соображениями: «меня увлекла художественная сторона драмы, и я здесь чисто отдался своему художественному инстинкту <…> оставив в стороне тенденцию» (с. 35). «Тенденцией» же, с точки зрения Гончарова, и являлся как раз всамделишный разрыв, «обрыв всерьез».
Расставшись и с Любимовым, Майкова жила в Сочи, пользуясь наследством отца и пенсией от покойного мужа, действительного статского советника Вл. Н. Майкова, «продолжала заниматься просветительской и благотворительной деятельностью — держала бесплатную библиотеку, пансион для нуждающихся в отдыхе и лечении на море, давала уроки французского языка. Ее дом был своего рода клубом интеллигенции» (с. 11). В Сочи Майкова и познакомилась с Валентиной Иововной Дмитриевой, детской писательницей и мемуаристкой, которая после смерти своей приятельницы оставила несколько вариантов воспоминаний о ней. Причём варианты эти содержат «одни и те же аберрации, последовательно прошедшие через все тексты, практически не отразившись на корректировке документальной достоверности воспоминаний» (с. 21). К ним относятся, например, «феномен отождествления героини с событиями, участницей которых Е. П. Майкова не была, и мнениями, ей не принадлежавшими, но эмоциональную связь с которыми чувствовала либо она сама, либо В. И. Дмитриева. Таковы, например, «новеллы» о детстве Е. П. Майковой в доме В. А. Жуковского… В подобных случаях обращает на себя внимание соединение отчётливо запомнившихся мемуаристке фрагментов рассказов Е. П. Майковой с их «досказыванием» или «додумыванием» автором текста. Обычно именно такие сюжеты грешат неточностями и все тем же отождествлением «интервьюера» со своим персонажем. …Реальные причинно-следственные связи, фактическая канва и последовательность событий оказались утраченными, и реконструкция эпизодов производилась «душеприказчицей» в соответствии с собственными представлениями и пожеланиями. Такова попытка корректировки судьбы героини «лирическими отношениями» с Валерианом Майковым, когда мемуаристку не смущает (а точнее, она просто этого не знает или не помнит), что в год гибели критика ее героине было 11 лет» (с. 23). «В то же время мемуаристка остается во власти весьма устойчивых культурных и идеологических формул, бытовавших на протяжении длительного времени, до сих пор еще не изжитых и являющихся продуктом именно той исторической эпохи и социальной среды, которым она отдаёт предпочтение» (с. 25).
Между прочим, история Майковой вместе с историей текста о Майковой, «раскрученная» составителем-комментатором, удивительным образом способствует изживанию помянутых формул, в частности, шестидесятнического демократического мифа об общественном служении, оправдывающем любые средства…
Сомнительная достоверность воспоминаний Дмитриевой, с одной стороны, и их неоспоримая ценность, с другой, требовали самостоятельного кропотливого исследования, которое и провела Т. В. Соколова. В книге «Ненарушаемая связь» впервые собраны вместе все материалы по вопросу; детальный комментарий, включающий сопоставление разных текстов — художественных, мемуарных, документальных, — дал возможность соотнести вымысел и правду в мемуарах. Все это предопределило характер комментариев, представляющих собой широчайший историко-культурный срез, связанный с семейством Майковых, Е. П. Майковой и ее сыном от Любимова, В. К. Константиновым, бывшим депутатом распущенной Первой Государственной думы, участвовавшим в подписании Выборгского воззвания, а также творческой и критической историей романа «Обрыв». Сенсационная публикация воспоминаний Дмитриевой, знакомых отечественным исследователям лишь понаслышке, забивает последний гвоздь в полемику о финале романа «Обрыв» и позиции его автора.
Небольшая книжка на самом деле ставит — и отчасти решает — проблему современного бытования так называемого «реального комментария» к художественным текстам. «Реальный комментарий» понимается сегодня двояко: как (1) пояснение непонятных реалий и (2) воссоздание затекстовой ситуации, реальной во время написания текста, но изменившейся или исчезнувшей к моменту его чтения. Причем вряд ли корректно отождествлять эту затекстовую ситуацию с контекстом: она шире его, поскольку в ряде случаев с необходимостью захватывает явления, впрямую не относящиеся к упомянутым в произведении.
В таких случаях правомерно то, что называется «избыточным комментированием». Так, фрагмент воспоминаний Дмитриевой, в котором передаются слова Майковой об Александре II — фраза «А как он третировал свою жену, несчастную Марью Александровну!» — Соколова поясняет следующим образом: «Императрица Мария Александровна (1824—1880), дочь великого герцога Гессен-Дармштадского. Цесаревич Александр вступил с нею в брак 16 апреля 1841 г. Мария Александровна была помощницей Александра II в его реформаторской деятельности, матерью его детей. Обстоятельства их отношений в конце жизни императрицы описаны П. А. Кропоткиным: «<…> Он (Александр II. — Т. С.) совершенно оставил Марию Александровну <…>. Она умирала в Зимнем дворце в полном забвении. Хорошо известный русский врач, теперь уже умерший, говорил своим друзьям, что он, посторонний человек, был возмущен пренебрежением к императрице во время ее болезни. Придворные дамы, кроме двух статс-дам, глубоко преданных императрице, покинули ее, и весь придворный мир, зная, что того требует сам император, заискивал перед Долгорукой. Александр II, живший в другом дворце, делал своей жене ежедневно лишь короткий официальный визит» (Кропоткин П. А. Записки революционера. М.: Московский рабочий, 1988.
С. 415—416). Вероятно, и Дмитриева имеет в виду многолетнюю связь Александра II с княжной Долгорукой Екатериной Михайловной (1847—1922), светлейшей княгиней Юрьевской, с 1880 г. — морганатической супругой Александра II. Она была прототипом Ирины в романе И. С. Тургенева «Дым»» (с. 174).
Круг замыкается, и мы приходим еще к одному русскому роману и еще к одному литературному прототипу. Читатель, таким образом, получает больше сведений, чем рассчитывал, плюс дополнительное представление о силе литературоцентризма в русской культуре XIX в. и его действительном объеме, а эпоха показана через мельчайшие взаимосвязи и взаимозависимости.
<Далее рассматриваются еще четыре книги разных издательств. Полный текст см. по ссылке вверху этой страницы. — Совпадение.>
* * *
Среди современных читателей довольно много таких, которые утратили доверие не только к литературоведению — и к художественной литературе, и именно потому, что она художественна, то есть полна вымысла, то есть — неправды. Вероятно, в таком случае «документальный роман» или художественная проза, сопровождаемая «реальным комментарием» в обоих смыслах, может оказаться некоторой возможностью возвращения к словесности. Звезда пленительного счастья еще может взойти; отечественное образование еще может вернуть пошатнувшуюся фундаментальность; во всяком случае, эта возможность существует, пока мы грезим о ней.
Будем же грезить.